За окном разыгралась поземка. Пушистые хлопья снега сыпались и сыпались бесконечно. Все вокруг мгновенно побелело и стало просто сказочным. А ветер прошумел что-то в окно, и мне показалось, что я услышал чей-то голос, голос из светлого детства...

Шел декабрь 1941 года. И тогда был такой же снег. Но только мороз был сильнее: трескучий, колкий, обжигающий. Ставшее мне родным село Шаховское, что приютилось южнее Тулы, вблизи города Узловая, было оккупировано немецкими войсками. Нашу судьбу в эти дни разделяли эвакуированная женщина Мария Сомова с грудным ребенком и учительница Галина Бонифатьевна с тремя мальчиками — моим десятилетним ровесником Эмиликом и двумя дошкольниками — Сталиком и Владиком. Все мы оказались в домике у школы.

Мы уже знали, что в соседнем, Дедловском районе, свирепствует карательный отряд фашистов — там детей бросали в колодцы, а взрослых расстреливали. А рядом с нами, на станции Маклец, был повешен партизан — он поджигал элеватор. В деревне Каменка четырнадцатилетнего мальчика изуверски казнили за то, что он вечером шел по деревне в буденовке с пришитой красной звездой. Мы ждали карателей со дня на день, и староста (об этом взрослые узнали в день освобождения) уже передал в немецкий штаб список коммунистов и комсомольцев, которых должны были расстрелять. В этом списке была и моя старшая сестра.

Мы, три семьи, которые были без мужчин, с грудным малышом, спали на полу, в одежде и валенках, так как боялись, что в любую минуту нас куда-то погонят, как говорил староста. Немецкие солдаты заходили к нам каждый день, осматривали нас, дрожащих; ухмылялись, держась за автоматы, и направлялись к печке, к чугунам. Поднимали полы зеленых шинелей и высыпали в них вареную картошку «в мундире», жадно жевали, и еще раз осматривали нас, испуганных, и уходили, не закрывая за собой двери...

Двенадцатого декабря немецкие танки, а за ними и обоз начали отступать на Запад, а ранним утром 13 декабря морозные узоры на окнах осветились яркой вспышкой огня, заискрились, словно на Новогодней елке. И вдруг... раздался удар по стеклам, и они посыпались в комнату. Сквозь разбитое стекло мы увидели двух немцев, один из них держал горящий факел, другой нацелил приклад автомата на другое стекло. Раздался еще уда.

— Матка, шнель, шнель! — крикнул немец.

Все мы вскочили с пола и выбежали на улицу. Мама успела захватить самотканую дорожку (половик) и узелок, в котором было белье и немного сухарей. Сомова Мария прижимала к груди плакавшего младенца. Немец через разбитое стекло бросил факел в дом, другой встал у двери с автоматом наготове. Дом был сухой, обклеенный газетами. Все мгновенно загорелось, и вскоре огромное пламя выбросилось из окна и через открытые двери. И только тогда оба немца ушли в деревню.

Мы плакали, но не отходили от пылающего дома, бессильные что-либо сделать. Сестра с высокой температурой не могла стоять и села на постланную на снегу дерюжку. И тут мы услышали непонятный гул, потом гром взрывов, треск очередей пулеметов. Это наступали наши. Последние немцы, поджигавшие село, садились на лошадей и скакали на Запад. Вскоре мы увидели белых лыжников с красными звездочками на шапках. Мы рванули им навстречу.

Догорали избы, подожженные немцами. На этих грустных кострищах красноармейцы в ведрах стали варить суп из гороховых плиток. Сначала они кормили нас, детей. Потом появились конники. Один из них, в черной бурке, с шашкой, был похож на Чапаева. Это был командир, видно, самый главный, потому что он стал громко говорить, стоя в седле.

— Товарищи! Вы свободны! Мы идем на Белёв! — остались у меня в памяти его слова.

Утром другого дня красноармейцы и их командиры ушли за горизонт, а мы пошли в школу. В школе мы сидели одетыми, в шапках и варежках. Чернила замерзали, писали на обрывках оберточной бумаги и на сохранившихся книгах между строк.

За войну у меня дважды распухал живот, а мой друг Эмилик умер от голода в 1943 году. В те годы я почему-то часто смотрел в ту сторону, где садилось солнце, где за горизонтом скрылись красноармейцы в шинелях и белых полушубках. Долгие годы для меня было тайной, куда же они ушли? На какой-то «Белев!»... И только много лет спустя, я узнал, кто они были, наши освободители.

Уже по всей России цвели сады, поднялись на полях озимые, когда один из гарнизонов Уральского военного округа был полностью погружен в эшелон, чтобы двинуться к западной границе на очередные маневры. Это было 15 мая 1941 года. Молодой лейтенант Александр Пашкевич, командир взвода противотанковой батареи, не отрывался от окна вагона. Всего месяц назад окончил он Подольское артиллерийское училище. Он вспоминал Лопасню, где прошло его детство. С двенадцати лет Саша Пашкевич играл на гармошке, и стал невероятно популярен у сверстников. А уж девчата уводили гармониста с собой далеко от дома, в тихий гончаровский парк, и вздыхали, видя его вихрастую шевелюру. А он, весело растягивая гармошку, тайком поглядывал только в одну сторону, на свою Вареньку, которая и стала ему верной подругой на всю жизнь...

Двадцать второго июня эшелон прибыл на станцию Полоцк, и Пашкевич услышал:

— Сегодня, в четыре чага утра, фашистская Германия вероломно напала на нашу страну. Мы находимся в состоянии войны. Срочно замаскировать эшелон! Разгрузка — ночью...

И был первый бой на Западной Двине. И в этом первом бою Пашкевич получил тяжелое ранение. А после госпиталя, в сентябре его направили в Тулу. В это время немцы уже подходили к Москве, и началась оборона столицы на ее дальних подступах. В Туле формировалась 330-я стрелковая дивизия, и Пашкевич был назначен командиром батареи «сорокопяток» в 1109 стрелковый полк. Пополнение было молодое, необстрелянное, и бойцы завидовали своему командиру, который уже повоевал и с вражескими танками и с пехотой.

Наступала зима. Опаленная огнем русская земля укуталась снегом, в котором вязли не только лошади, но и танки. Лейтенант Пашкевич приказал снять с саней боковые слеги и вкатить на сани пушки, ведь нельзя отставать от пехоты, надо быть готовым в любую минуту поддержать ее огнем. И что удивительно, артиллерия стала маневренней. На боевых позициях распрягались лошади, а сани с пушками разворачивались стволами в сторону противника, готовые к бою. Шестого декабря началось общее наступление частей Красной Армии под Москвой. 1109 стрелковый полк освободил город Михайлов.

Предстояло освобождение Сталиногорска и Узловой. Здесь находилась крупная железнодорожная станция, где пересекались пути: Москва — Южное направление, а с запада на восток была ветка Калуга — Ряжск, поэтому немцы мощно укрепили этот плацдарм. 1109-й полк нес большие потери, многие бойцы навечно остались на этой земле, но и враг не выдержал, отступил. И пехота на лыжах, артиллеристы с пушками на санях, а за ними конники генерала Белова вошли в мое село Шаховское и 14 декабря освободили Узловую. Недолгим был отдых бойцов. И снова вперед — на Белёв... На Берлин!

К середине января 1942 года полк вел бои на смоленщине. У станции Фаянсовая был получен приказ — захватить вражеский аэродром, на котором базировались транспортные самолеты. Батальоны пехоты безуспешно атаковали бетонные укрепления врага. После пятой атаки люди уже не поднимали головы — поредели ряды бойцов. По глубокому снегу не могла подойти тяжелая артиллерия, местность была открытой и вся простреливалась противником. Тогда лейтенант Пашкевич ночью с группой бойцов из шести человек на руках перенес свою «сорокопятку» в тыл аэродрома и замаскировался в снегу у сарайчика. Понаблюдал, как курсируют немецкие самолеты. Забрезжил рассвет. Пашкевич установил прицел пушки. Вот загудел тяжелый «Юнкерс-52» и пошел на посадку.

- Командовать было некогда, - вспоминает Александр Казимирович, - сам взял упреждение на две машины вперед и – вот – выстрел! Машина вспыхнула и горящая побежала по дорожке. Паника, немцы забегали. Взрыв – и от самолета ничего не осталось. Летит второй, беру упреждение, выстрел. И этот готов! За ним – третий гудит. Выстрел! И уже два самолета пылают на аэродроме.

На второй день я снова подбил три самолета, на третий — один. А всего мы уничтожили тогда десяток самолетов противника.

Но на третий день немцы нас раскрыли. Прилетели четыре немецких пикировщика и начали нас бомбить, гоняться за каждым бойцом. Пушку перевернуло, снег почернел, почернели и мы, но все остались живы. В этот раз я снова был ранен и контужен. А наши захватили аэродром.

На позицию прибыл командующий Западным фронтом, генерал армии Георгий Константинович Жуков.

- Кто тут у вас не боится немецких самолетов?— спросил Жуков.

- Вот он,— лейтенант сказал командир дивизии.

- Подойдите ко мне,— сказал Жуков, пристально посмотрев на молодого лейтенанта.— Давно воюете?

- С 22 июня, товарищ генерал армии.

- Благодарю вас, лейтенант! И поздравляю с высокой правительственной наградой. Вы удостоены ордена Ленина.

Генерал Жуков вручил Александру Пашкевичу орден Ленина, пожал руку.

- Откуда вы родом?— спросил Георгий Константинович.

- Из Лопасни...

- А я из Стрелковки, недалеко от Лопасни! — сказал Жуков, и, повернувшись к командиру дивизии, приказал: — Лейтенанту Пашкевичу предоставить отпуск на две недели с правом выезда на родину…

В 1962 году я приехал на работу в Якшинскую школу. В Ходаевской библиотеке взял книгу П. А. Белова «За нами Москва». С фотографии на меня смотрел человек, очень похожий на того командира, около которого я стоял со своим другом Эмиликом вдекабре 1941 года. В книге все подтвердилось. Генерал Белов и его конники, как и полк, в котором служил Пашкевич, освобождали мою родину. И Пашкевич подтвердил этот факт.

- Да, конники Белова шли с нами параллельно. А месяцем раньше — в ноябре 1941 года генерал со своим штабом был в Борис-Лопасне.

- Александр Казимирович,— спросил я у полковника Пашкевича,— а помните, какого числа вы освобождали Узловую, Шаховское?

- Нет, уже не помню,— словно извиняясь, сказал он с грустной улыбкой.— Частые головные боли, память теряется... А название Шаховское — помню.

Так соприкоснулись наши судьбы, но об этом мы узнали уже только через 50 лет.